У них с сестрой одинаковые глаза: почти бесцветные в пасмурную погоду, искрящиеся всеми оттенками голубого — в солнечную. Сейчас они превратились в светло-серый лед с крошечными червоточинами зрачков, а золотистые волосы растрепались; тоненькая прядь закушена в уголке блестящих от слюны губ, остальные мягкими волнами падают ему на лицо. Улла склоняется сверху, упираясь ладонями в плечи, точно любовница, а не убийца. Он сжимает пальцы на ее запястьях, хотя нож давно упал в сторону и лежит в высокой траве. Она плачет.

«Зачем ты это сделал, зачем, зачем, зачем-ты-это» сливается в неразборчивое бормотание, она укладывает голову ему на грудь, пачкая в крови ухо и щеку. Несколько минут они так и лежат, пока все ее тело сотрясается от беззвучного плача. Потом, внезапно вскинувшись, Улла прижимается своим лбом к его и начинает хрипло выть.

Время то тянется, то исчезает целыми кусками: вот он бессмысленно смотрел в небо, а теперь уже бредет куда-то, не зная толком, в ту ли сторону убежала Улла или в противоположную. Кровь вытекает вместе с жизнью, разумнее всего было бы взять тот самый нож и воткнуть себе в глотку, чтобы умереть раньше, чем его разорвут на части. Вдали от города и даже от широкой автострады рассчитывать на помощь бесполезно. Рано или поздно он наткнется на тех, от кого они с Уллой все это время и пытались сбежать.
(возьми нож и ударь, черт бы тебя побрал)

Он упрямо идет. Древесная часть папоротника ядовита снаружи, но если добраться до мягкой сердцевицы, то можно получить отличный природный антисептик для неглубоких ран. Волокнистую массу приходится выцарапывать снова, и снова, и снова, чтобы залепить все порезы. Хуже всего выглядит тот, что на бедре. Штанина целиком пропиталась кровью, в кроссовке хлюпает, полностью остановить кровотечение без игл и ниток можно даже не надеяться, но так все-таки становится получше. Он снимает и рвет на полосы рубашку. В рюкзаке была сменная футболка, которая сейчас пригодилась бы. Вот только где теперь рюкзак.
И где Улла.

Ужасно хочется лечь и немного подремать. Ему нужны силы, чтобы продолжать двигаться вперед. Звучит логично и разумно. Хватит и получаса, ведь правда?
Он стискивает зубы и жмурится, пытаясь вернуть ясность сознания. Если закрыть глаза на полчаса, можно не открыть их больше никогда (в лучшем случае). Или очнуться, когда вокруг соберется толпа охочих до свежего мяса (скорее всего). Нет уж, желание во что бы то ни стало жить гонит вперед, по извилистой тропинке, заставляет напряженно прислушиваться к шорохам и любым посторонним звукам.

Начальную стадию разложения можно определить сразу, что визуально, что по запаху. Он крепче перехватывает нож, замирает на мгновение, а потом прет навстречу тому, что не так давно (дней десять-двенадцать, не больше) было человеком. На теле сохранились ошметки одежды, хотя местами ткань давно содрана, а кожа медленно облезает из-за постоянных мелких травм. Когда оно скалится, то демонстрирует окровавленные, но очевидно белые зубы.
Почему-то именно это пугает больше всего. Оживший мертвец с идеальной стоматологической картой. Привет, Дороти, ты больше не в Канзасе.

Он устал и ослаб. Рывок вперед выходит каким-то неуклюжим, замах — неаккуратным. Лезвие пролетает почти за фут от височной доли, куда было намечено изначально. Изящно уклониться от прущего вперед тела не получается тоже: подшаг в сторону оборачивается неловким падением. Он все же успевает встать и замахнуться второй раз, но лишь рассекает кожу и жилы, не причиняя мертвому никакого ощутимого урона. Прикосновение гниющей плоти вызывает омерзение и интуитивный страх — те, кого не сожрали в первую неделю, успели понять, что с мертвой слюной и любыми другими жидкостями лучше не контактировать вообще.
Дурацкий нож опять валяется хрен знает где.

Пинок в лучших традициях царя спартанцев отправляет зомби в недолгий полет. Он с ужасом осматривает поцарапанные руки, пытаясь понять, чем это все грозит. Надеется, что обойдется обычной инфекцией, с которой уж как-нибудь да удастся справиться. Потом лихорадочно оглядывается по сторонам, но трава слишком высокая, рыскать в поисках единственного оружия нет времени.
Его чуть ведет в сторону. Удержать равновесие не так-то просто, когда продолжаешь истекать кровью, как свинья.

Вдох на три. Пауза. Резкий выдох. Он как может быстро кидается к мертвецу. Голыми руками череп особо не разобьешь, все остальные травмы их заботят мало. Ну или почти все.
Шейные позвонки хрустят самой желанной музыкой на свете. Зомби или нет, с переломанным позвоночником не побегаешь. Добивать при таком раскладе нет смысла, он лишь перекатывается на спину и тяжело дышит минуту-другую. Потом совсем неохотно поднимается на ноги, стараясь не обращать внимания на боль в бедре и промокшую повязку.
(такими темпами еще несколько часов, и на нелепых игрищах со смертью можно будет ставить жирную точку)

Там, где один, быстро появятся другие. Зомби ходят толпами, он — неуверенными зигзагами, надеясь, что не приближается к стаду прямо сейчас. Со всем энтузиазмом загнать себя в их объятья было бы весьма... разочаровывающим опытом. И последним.
Он загадывает: если дойдет до того дерева, то все закончится хорошо.
Если увидит, что за тем поворотом, то точно выживет.
Если досчитает до пятисот, то...

земля мягко встречает его на счет четыреста восемьдесят шесть.

Отредактировано Revenant (Понедельник, 11 февраля, 2019г. 00:40:15)